Согласно литературной легенде, прототипами сестер Прозоровых в пьесе Чехова «Три сестры» являются пермские просветительницы сестры Циммерман - Оттилия, Маргарита и Эвелина, учредившие в городе первую частную школу. Мы как-то упускаем из виду, что и в начале ХХ века женщинам приходилось находить себе заработок. А как еще выжить женщине в провинциальном городе?
И наш город – не исключение. С выбором места постановки «Трех сестер» известный петербургский театральный педагог и режиссер Александр Стависский попал в яблочко: Йошкар-Ола в прошлом была таким городом, как в пьесе. Здесь, правда, не стояли воинские части, но была мощная пожарная команда и ссыльные поляки-военные.. После Первой империалистической добавились пленные офицеры австро-венгерских войск (австрийцев, румын, итальянцев и т.д.), которые оставили после себя в Царевококшайске интересный генофонд и которых после 1918 года зверски уничтожил латышский полк Яна Крастыня. Красивый дом, в котором жили «австрияки», стоял до 1975-го на месте скверика у русского драматического театра. А на месте Патриаршей площади и нового здания кукольного театра была прекрасная деревня, дорога через которую уходила в сторону Сосновки, за Кокшагу. Да и река тогда как раз в месте, где сейчас Театральный мост, поворачивала из города в луга на месте сегодняшнего Сомбатхея. Дальше был затон с двумя ручьями из города. В затоне ловили и сортировали сплавной лес, распределяли на дровяные склады для просушки.
Наверное, Татьяна Батракова, художник-постановщик спектакля «Прозоровы. Эпитафия», делая немереное количество кукол к этому спектаклю у себя в мастерской на набережной Брюгге, думала об этих переменах. О соловьиных гнездах в зарослях ив, об озерах с утками у «каменной бабушки»... Может, поэтому у ее кукол плачущие глаза. Почему они плачут? Таня, как всякий гений, не может объяснить. Просто попались радужные бусинки. Она одела их в синие и черные шинели и сюртуки, фуражки, в сапожки с войлочным подбивом. А барышень, трех сестер, - в платья времен Чехова. Потом она построила им комнаты: окна, колонны, часы, фотографии на стенах, кресла-качалки, даже рояль – все, что нужно для счастья. Но куклы продолжали плакать…
На первых репетициях со своим бывшим педагогом по режиссуре, по Санкт-Петербургской театральной академии, Батракова внимательно слушала, про что будет делать «Трех сестер» Чехова Стависский. Пьесу играют в России и за рубежом с 1901 года. Сам Чехов после первой читки ее в Художественном театре психовал и сбежал от Станиславского с Немировичем-Данченко на полгода за границу: он – как бы про одно, а они-то совсем про другое! Все переписывал текст, чтобы не было разночтений. Опубликовал текст официально, причем на трех европейских языках одновременно! А Немирович ему: фабулу давай, «про что ставить будем»?! А эта «фабула» – неуловимая вещь, про нее даже Пави в своем театральном словаре ничего не может определенно сказать. Всякий писатель разумеет за «фабулой» что-то свое. Во ВГИКе сценаристы до сих пор о ней спорят. Нет единого мнения. Вот последняя версия: «фабула - линия действий главного героя в предполагаемых обстоятельствах».
А если герой бездействуют?! А у Чехова героинь – три! И еще захватчица дома, жена брата, Наташа! И как с этим быть? Станиславский – Немировичу: ладно, Немирович, ставь, как понимаешь, а я умываю руки, буду осуществлять общее театральное руководство и играть в твоем спектакле Вершинина. 22 января 1901 года Немирович написал Чехову по почте: «Фабула - дом Прозоровых. Жизнь трех сестер после смерти отца, появление Наташи, постепенное забирание всего дома ею в руки и, наконец, полное торжество ее и одиночество сестер». А Чехов до конца настаивал, что написал «комедию», «водевиль»! Как это ставить сегодня? О чем?
Когда в середине августа Таня Батракова тайно ввела меня в репетиционный зал на верхнем этаже театра, в этот черный-черный зал с летающими в воздухе гнездами, птичьими клетками, снегом, с большим белым столом посредине и старинными фотографиями на стенах, зеркалами, умножающими пространство и создающими «иллюзию ложного выхода» (термин пожарной инспекции), у меня мурашки побежали по спине. Это все была ручная работа. Все предметы, даже часы сделаны. Таня в июле просила найти ей циферблат диаметром 10 см. У меня дома были такие часы, они остановились, когда папа умер, так много связано с ними, и они красивые, мама их выбирала, чтобы повесить на стены, где обои в цветах… Я так и не смогла их отдать, хотя Таня ждала, что чудо произойдет. В декорации -другие часы, поменьше.
Потом начались репетиции с режиссером, подбор звука. Ожидался приезд из Прибалтики композитора. Стависский и Батракова, как Немирович и Станиславский, сидели какое-то время на репетициях, потом Таня уходила, бормоча растерянно: «Он про что-то другое, видимо, ставит, не про то, про что я сделала декорацию…»
В перерыве актрисы, исполнительницы ролей сестер, в траурных платьях и ботинках дремали на диване в коридоре и тоже говорили о «неспособности героинь к действию». Плохо это или нет? Они считали, что плохо. С высоты ценностей сегодняшнего дня «уехать в Москву» значит - поменять свою жизнь, отказаться от прошлого, завязаться хоть с каким-то будущим. Мы все мечтаем куда-нибудь уехать. Гнезда наших домов пустеют, их разметывает ветер. Кажется, будут птенцы, и мы построим новые гнезда. Но где взять время и силы, чтобы все время строить новое на пустом месте? Что там можно построить?! И про что же, про что будем ставить Чехова?
За три недели до премьеры режиссер-постановщик спектакля «Прозоровы. Эпитафия», Александр Стависский сказал, что делает спектакль именно о разоренных семейных гнездах, о том, что потомки не принимают, не продолжают традиций, что все они куда-то «в Москву, в Москву!» А будущее для них абстрактно, и они сами не знают, что будут делать в этой Москве при их в принципе неспособности к какому-либо действию. «Генеральское» детство героинь кончилось. Пришло другое поколение (Наташа), которое не знает французского и по-русски пишет с ошибками, но обладает убойной силой выживания. Варварство всегда сметает высокий взлет культуры из-за заточенности последней на идеалах непротивления насилию. А если ты сам не развиваешь и не приумножаешь наследство, то ты теряешь все.
Но, подумала я, Чехов никогда никого не обвиняет. Он фиксирует течение жизни, ее перемены. В частности, новый тип женщины – Наташу. Три девушки (ведьмы или нимфы по мифологии) четыре года после смерти отца терпеливо живут в доме (четыре действия в пьесе), общаются с мужчинами, влюбляются, теряют, отчаиваются, стараются простить, забыть… Но они живут в доме своего отца, наследуют дух и память! Младший брат женится, жена сестер просит их из дома прочь, со всеми воспоминаниями, фотографиями, кружевами. Она по закону наследница всего в доме. Скоро выкинет со всем «барахлом». А они – женщины, хранительницы этого дома, очага, города (почты, школы), но - не могучие строительницы БАМа, даже не медсестры. Они через «не хочу» просто сохраняют культурный слой, который наследовали. Из их жизни уходят мужчины и возможность продолжения жизни. Почему сестры не делают ничего, чтобы мужчин поймать, захомутать, а наоборот, сами хотят улететь? И это их трагедия, хотя они на себе волосьев не рвут, а только играют в куклы… Играют в куклы, чтобы побороть страх перед жизнью. Они как нимфы, привязанные к этому месту привязанные судьбой, историей.
Так я думаю. А о чем будет спектакль в кукольном театре, премьера которого назначена на 17 сентября, пока не знаю. И никто не знает. Настоящую женскую модель поведения в условиях вечной войны Чехов дает через Наташу, но только она нам не всем нравится.
